Эти пророческие стихи написаны одним из немногих поэтов ГУЛАГа, удостоившихся внимания историков литературы ещё при жизни, после смерти пришло осознания, что это великий русский поэт.
Имя её – Анна Александровна Баркова.
Двадцать пять лет, за малым вычетом, эта женщина – поэт находилась в местах заключения по самой жестокой, знаменитой 58-й и примыкающей к ней статьям. Она перенесла все тяготы и злоключения, которые только могут быть отпущены на долю человека. Одиночество. Несвобода. Болезни. Преждевременная старость. Заключение во времена всех режимов: она сидела при Сталине, Хрущёве, Брежневе. Её изломанная судьба – яркий пример того, как может человек противостоять свободолюбивый и талантливый человек тоталитарному режиму, сохранив силу своего характера, стойкость духа, душевную свободу.
Что-то вспыхнуло, замерло, умерло,
Загоревшись до самых звёзд.
Отнесли за каким–то нумером
На унылый теремный погост.
Это всё? Или было посмертное
Продолженье какое-нибудь?
Если было, я им пожертвую,
Мне не жалко его ничуть.
Будут старые вина литься,
Прозвучит поминальный тост.
Прах мой, будешь ли ты шевелиться,
Проклинать арестантский погост?
Что за дело мне, что болваны
Зашибут на мне честь и деньгу
И разлягутся на диванах,
Ну а я коченею в снегу.
Не гнию, распадаясь, не тлею –
Вековая хранит мерзлота,
И не знают вина и елея
Искажённые смертью уста.
Я – живая – пылала жаждой
К гордой славе, к любви, к вину.
А теперь влюбляется каждый
В отошедшую к вечному сну.
Выпивая бокал за бокалом,
Каждый грустные шепчет слова:
Жаль рожденье моё запоздало,
Очень жаль, что она не жива.
Но меня не согреет слава
После смерти в промёрзшей мгле.
И лежащим в земле не по нраву
Трепетанье огня на земле.
(1950-е годы)
Имя Анны Барковой ещё не нашло подобающего ему места в истории русской литературы. Причина тому – поразительная своеобычность, независимость личности поэтессы, не желающей вписываться в какой-то ряд современных умозрений. Наш сегодняшний разговор о жизни малоизвестной современному читателю поэтессы, должен стать знаком живого внимания к таланту Анны Барковой, и тем самым мы в какой-то мере вернём долг человеку, чьё имя на долгое время было вычеркнуто из русской литературы.
Анна Александровна Баркова родилась 16 июля 1901 года в Иваново – Вознесенске. В фабричном городке прошли её детство и юность. Через всю жизнь пронесла Баркова горькую память о «мутной избе», в которой ей довелось встретить начало жизни.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Что поддержало её тогда? Что не дало бесследно раствориться в унылой повседневности российских буден? В первую очередь – натура, характер, изначальная внутренняя сила, заложенная в ней. «С восьми лет, - запишет впоследствии Баркова в своём дневнике, - одна мечта – о величии власти через духовное творчество».
Ещё в юности обнаружилось у Барковой нечто такое, что к ней тянуло и вместе с тем отталкивало окружающих. Дочь сторожа одной из Ивановских гимназий, человек, вышедший из самых низов города, она изначально несла в себе некую тайную тревогу. «Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами длинная коса, серьёзные, с пронзительным взглядом глаза», - такой запомнилась гимназистка Баркова одной из своих сверстниц.
Девочка из «мутной избы» тянулась к культуре, к Достоевскому, Ницце, Эдгару По. До наших дней дошли стихи гимназистки Анны Барковой, но в них, по воспоминаниям, были отсветы творчества Оскара Уайльда и Фёдора Сологуба.
Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль, -
напишет впоследствии Баркова, вглядываясь в начало своей жизни.
Анна Александровна сумела получить образование, закончив летом 1917г. частную гимназию Крамаревской. Учиться дальше помешала революция. В 1918 г. Анна Баркова пришла в губернскую газету «Рабочий край». В газете Баркова делала всё, что положено газетчику – информации, зарисовки быта и, конечно, печатала свои стихи. Окажись она в центре литературной жизни России, в столичной круговерти литературных течений акмеистов, имажинистов, или футуристов – больше взяла бы, да и выше взлетела в своей поэтической культуре. Но акмеистов в Иванове не было, а были «пробудившиеся» пролетарские поэты, которые громили воображаемыми кувалдами закостеневший в цепях старый мир. У тех все просто и ясно: вот молот, вот цепи, вот орёл, вот звезда, вот старое, вот новое. А у неё – смятение и тревога. Душа льётся, сгорает, возрождается, заражается, меняется. И так всю жизнь:
Себе чужая, я иду,
Кланяясь к концу пути
Себя ищу, ловлю и жду,
И не могу найти.
Кто в этом теле – не понять,
И думой душу не обнять,
И сердца не постичь.
Моё неведомое «Я»,
Душа заблудшая моя,
На мой откликнись клич! (1975)
У тех чистота чувств: ненависть к врагам, ликование победы. А у неё смесь. У неё ощущение, что конь не только врага, но и тебя топчет. Что кровь – и твоя брызжет. Что солнце – тебя обжигает насмерть. Безудержная в любви и ненависти она пишет в 1921 году стихотворение «Милый враг»:
У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О, смерть, прилети ко мне
Из милых рук!
Сижу, грустя, на холме,
А у них – огни.
Тоскующую во тьме,
Мой друг, вспомяни!
Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернётся назад.
Мы с ним – враги.
Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я немножко взгляну
И наведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я в уста.
Ивановские пролетдеятели громят её стихи, не слишком вникая в то, что их раздражает, но безошибочно чуя: чужое! Её обвиняют в мистицизме, индивидуализме, эстетизме, упадочничестве и т.д., по тогдашнему кодексу.
На стихи молодой поэтессы обратил внимание нарком просвещения Луначарский Анатолий Васильевич. И вскоре Баркова перебирается в Москву по его приглашению.
В 20-е годы Анна Александровна работает в секретариате у Луначарского. Пишет стихи под псевдонимом «Калика - Перехожая», печатается в газетах и журналах. Странный псевдоним для 20-летней девушки, каликами перехожими на Руси издавна называли нищих, юродивых, «божьих» странников. В народе их считали не только блаженными, но и почитали, как пророков, людей, близких к богу. Складывается впечатление, что вместе с литературным именем поэтесса выбрала себе судьбу.
В 1922 году в Петрограде выходит первый и единственный сборник стихов «Женщина». Предисловие к нему написал Луначарский:
«Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет», - так начинается это предисловие. И дальше идёт открыто и восторженно: «Посмотрите, А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму, у неё совсем личная музыка, в стихах – терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности».
Это тело проказа источит,
Растерзают сердце ножи;
Не смотрите в кровавые очи,
Я вам издали буду служить.
Моя песнь всё страстней и печальней
Провожает последний закат,
И приветствует кто-то дальний
Мой торжественно – грустный взгляд.
Естественно, что пролеткультовцы приняли в штыки её книгу, и они оказались более проницательными, чем те критики, которые хватили молодую поэтессу за «прямолинейную революционность».
Работая личным секретарём наркома просвещения, Баркова жила в Кремле, среди людей, стоящих близко к власти, там Анна Александровна пережила первое разочарование, поняв всю двуличность коммунистических вождей, «циниками от революции» - назвала она их.
Где верность какой-то отчизне
И прочность каких-то жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью –
Могуч, беспощаден и нищ.
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов,
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живёт за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец. (1932)
Баркова раньше всех ощутила наступление безжалостной поэтической эпохи, ставящей крест на человеке, который ощутил революцию, как звёздный час освобождения от духовного рабства. Раньше многих поняла она чёрную бездну власти, называемую сегодня культом личности.
Ненависть к другу.
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскалённый уголь,
Каждый обожжётся, кто прочтёт.
Больше, чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчён.
Он идёт запутанной дорогой
И от солнца прячется, как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество, и позор.
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей, и братьев, и отцов.
Ведь придётся выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Не легка за правый суд расплата, -
Леденеют сердце и уста,
Нежности могучей и проклятой
Нас обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Но любовь прощает все измены,
Но любовь – мучительный недуг.
Эта книжка – раскалённый уголь
(Видишь грудь отверстую мою?)
Мы во имя шлём на плаху друга,
Истребляем дом свой и семью. (1927)
Всё страшное, что случится с Барковой дальше, напророчено в этих стихах. Одиночество, бездомность, более 20 лет ГУЛАГа.
После отставки Луначарского, Баркова работает в газете «Правда». Начались тяжёлые времена. А у Анны Александровны был мятежный характер, она не умела молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет». В страшные дни кировского дела она роняет неосторожную фразу на вечеринке правдинских журналистов. С этих пор началась тюремно – лагерная жизнь Барковой.
31 декабря 1934 г. Анна Александровна Баркова была осуждена Особым совещанием на 5 лет ГУЛАГа. Понять, что переживала тогда Баркова может только тот, кто прошёл через подобное. Александр Исаевич Солженицын так передаёт это состояние: «Арест – это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое». И там же: «Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас – центр вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: «Вы арестованы!» (муз)
Показалось, что жизнь кончилась. Там, куда её посылают, не будет стихов, не будет никакого духовного творчества. И она пишет заявление на имя наркома Ягоды, где просит подвергнуть её высшей мере наказания, т.е. расстрелять… (муз)
Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но опоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы всё мучительней, всё злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей! (1930)
Но скоро выяснилось, что в гулаговском аду Баркова не только не перестала быть сама собой, но именно там обрела полную уверенность в своём поэтическом призвании. Выдающимся русским поэтом Анна Александровна становится не на «воле», а в ГУЛАГе.
Первое своё «путешествие» (так Анна Александровна называла лагерные «отсидки») Баркова провела в степях Казахстана. После она писала друзьям о пребывании в Карлаге: «В общем, я не жалею, что пять лет жарилась и морозилась в монгольских степях. Как часто я вспоминала пророческие стихи из моей первой книги:
Взлечу же хоть раз и кану
В монгольских глубоких степях
----------------------------------------
Посею последнюю силу
В сожженной монгольской степи.
Так же почти и вышло».
В бараке.
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там в степях…
И костры, костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков.
Привязала б хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоёванный мир,
Побеждённым в шатре своём царском
Я б устроила варварский пир.
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных огненных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.
Что, скажете, мне в этом толку,
Что я женщина или поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки. (1935)
В 1939 году Баркову освободили, и она на 8 лет поселилась в Калуге. Там она пережила войну, оккупацию, дождавшись Победу, написала одно из самых поразительных своих стихотворений – о народе, победившем фашизм.
Песня победителей.
Подайте нам, инвалидам!
Мы сидим с искалеченным видом.
Эй, ты, тётушка бестолковая,
Может, ты на до мною сжалишься,
Бросишь корку хлеба пайкового
В память мужа его товарищу.
Запотевшие и шершавые
Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.
Проходили мы, победители,
Перед нами дрожали жители.
Воротились домой безглазые,
Воротились домой безрукие,
И с чужой незнакомой заразой,
И с чужой непонятной мукой,
И в пыли, на базаре сели,
И победные песни запели:
- Подавайте нам, победителям,
поминаю ваших родителей. (1946).
В 1947 году была вновь арестована и осуждена уже Калужским областным судом на 10 лет лагерей. Ведь уже сидела и, мало того, провела несколько месяцев на оккупированной территории. Этого было достаточно. (муз.)
Это было самое страшное «путешествие» и по продолжительности, и по условиям – Коми АССР, сначала в Энте, а потом в Абезе – это Крайний Север со всей присущей ему суровостью.
Что ж, мучай, замучай, домучай!
Ты, Север, так сходен со мной:
Взгляд солнца короткий и жгучий,
Минута метели хмельной.
И вьётся она, и смеётся,
Змеёю кругом обовьёт,
А сердце тревожно забьётся
И так же тревожно замрёт.
Метельную тяжкую тучу
Луч солнца случайно прорвёт,
И снова метелью колючей,
Как петлёй, меня захлестнёт.
В чём больше пугающей страсти:
В метели, в луче ли, как знать?
Но только у них я под властью,
Из сердца мне их не изгнать. (1954)
В лагере в Абезе было много незаурядных людей, но Анна Александровна на таком фоне выделяется своей самобытностью, остротой суждений. Она отбывала этот срок по январь 1956-го. И эти – то тягостные 50-е годы стали расцветом поэтического творчества Анны Барковой.
Герои нашего времени.
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Там не выдержать нашего бремени.
Нет!
Мы герои, веку ровесники.
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.
Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.
Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким шли в босяки.
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков,
И тюремные грызли пайки
У расчётливых большевиков.
Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили: «Нет».
Мы всё видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалёны,
Нашей Родины злой и униженной
Злые дочери и сыны. (1952)
Ещё много будут писать о разнообразии лагерной поэзии Барковой. О её поразительном психологизме в раскрытии людей, очутившихся за колючей проволокой. Стихотворение «Загон для человеческой скотины» - рассказ о последнем унижении арестантки, заканчивающийся одним из самых трагических афоризмов XX века: «нет, лучше, лучше откровенный выстрел, так честно пробивающий сердца». Всё есть в этих стихах: и желчь, и горечь, и несокрушимое человеческое достоинство.
Загон для человеческой скотины.
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошёл – не торопись назад,
Здесь комнат нет. Убогие кабины,
На нарах бирки, на плечах – бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть –
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца. (1955)
В своих политических взглядах на будущее России Баркова далеко опередила современную ей литературу:
Русь.
Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским колочена опытом,
И петровской дубинкой воспитана.
И пруссаками заштурмована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями.
Сбило с толку чужими уменьями.
Ты к Европе лицом повёрнута,
На дыбы над бездной вздёрнута,
Ошарашена, огорошена,
В ту же самую бездну и сброшена.
И жива ты, живым – живёхонька,
И твердишь ты одно: тошнёхонько!
Чую, кто-то рукой железною
Снова вздёрнет меня над бездною.
Стихи, написанные Барковой в 50-м, обжигают сегодня, обжигают так, как написанные сегодня, не потому, что она угадала наше сегодняшнее из тогдашнего мрака, а потому, что она глядела в ту бездну, которая всегда с нами.
Нам отпущено полной мерою
То, что нужно для злого раба:
Это серое, серое, серое –
Небеса, и дожди, и судьба.
Оттого – то, завидев горящее
В багранеющем пьяном дыму,
От желанья и страсти дрожащие,
Мы бежим, забываясь, к нему.
И пускаем над собственной крышею
Жарких, красных лихих петухов.
Пусть сгорает всё нужное, лишнее –
Хлеб последний, и дети, и кров.
Запирались мы в срубах раскольничьих
От служителей дьявольской тьмы.
И в чащобах глухих и бессолнечных
Мы сжигались и пели псалмы.
Вот и я убегаю от серого
Растревоженной жадной душой,
Обуянная страшной верою
В разрушенье, пожар и разбой. (1954)
Поэзия Барковой прекрасна разнообразием ликов её лирической героини. Она может быть язвительной, желчной, мрачно-патетической и трагически сокровенной, неожиданно являющей ахматовскую ноту, которая, казалось бы, напрочь противопоказана поэтессе. Вслушаемся:
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадно и лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьётся в глубине канавы.
В каком – то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
ххх
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад.
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем они поздней.
И улыбается моё перо:
Как это больно всё и как старо.
Какою древностью живут сердца
И нашим чувствам ветхим нет конца.
ххх
Надо помнить, что я стара
И что мне умирать пора.
Ну, а сердце пищит: «Я молодо,
И во мне много хмеля и солода,
Для броженья хорошие вещи».
И трепещет оно, и трепещет.
Даже старость не может быть крепостью,
Защищающей от напастей.
Нет на свете страшнее нелепости,
Чем нелепость последней страсти.
ххх
Люблю со злобой, со страданьем,
С тяжёлым сдавленным дыханьем,
С мгновеньем радости летучей,
С нависшею над сердцем тучей,
С улыбкой дикого смущенья,
С мольбой о ласке и прощеньи.
Я
Голос хриплый и грубый
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
А тело? Кожа да кости,
Прижмусь – могу ушибить,
А всё же: сомненья сбросьте,
Всё это можно любить.
Как любят острую водку, -
Противно, но жжёт огнём,
Сжигает мозги и глотку
И делает смерда царём.
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год, -
Так любят меня – и целуют
Мой синий и чёрствый рот. (1954)
Надрывный романс.
Бродим тихо по снежной дороге,
По вечерней, чуть-чуть голубой,
Дышит всё нашим прошлым убогим,
Арестантскою нашей судьбой.
И судьбы этот ход нам не ясен,
Мы давно не считаем утрат.
Белый снег, и оранжево-красен
Сиротливый тоскливый закат.
И закату здесь так одиноко,
Ничего, кроме плоских болот,
Как мы все, осуждён он без срока,
Как мы все, никуда не уйдёт.
Мы с тобой влюблены и несчастны,
Счастье наше за сотни преград.
Перед нами оранжево-красный
Сиротливый холодный закат. (1955)
ххх
Оглянусь изумлённо: я жила или нет?
Полумёртвой втащили меня в этот свет,
Первый крик мой – и тело сдавила тоска
И с тех пор отпускала меня лишь слегка.
Я с младенчества чуяла небытиё,
Содрогалось от ужаса сердце моё.
Перед вечностью стыла, не пряча лица,
И себе, и всему ожидала конца.
Тьму пронзали лишь редкие вспышки огня,
То любовь мимоходом касалась меня. (1972).
Освободившись в 1956 году Баркова приехала в Москву, но столица встретила её неприветливо. Ни прописки, ни крыши над головой, она, несмотря на все хлопоты, не получила:
Свобода! Свобода! Свобода!
Чужие дома. Тротуары.
Всё можно: хоть с камнем в воду,
Хоть Лазаря петь – на базаре.
Анна Александровна вынуждена была принять приглашение своей сосидельницы Валентины Ивановны Сапагиной и поселилась в Штеровге Ворошоловоградской области.
Всего один год передышки, свобода с поражением в гражданских правах. В это время Баркова пишет прозу, в которой ещё раз проявилась её потрясающая дальновидность. В повести «Как делается луна» Баркова представила сразу два будущих кремлёвских переворота:
антихрущёвский заговор 1964 года и горбачёвскую перестройку 80-х.
Анна Александровна предостерегала современников, которые её не слушали: а подслушивали те, кому полагалось блюсти «идеологическую девственнось» рабов. В письме к московской знакомой Баркова отправляет сатирический рассказ о Молотове. Герой рассказа – Молотов – грубоватый, резкий, беспощадный. В результате доноса Баркова в третий раз арестована и отправляется в своё третье «путешествие», в пресловутую хрущёвскую оттепель, и отбывала уже «хрущёвскую десятку» в лагерях, когда в залах и на стадионах столицы с треском рвались игрушечные петарды шестидесятнической поэзии. Для Барковой ничего удивительного в этом не было. Не верила она ни в какие оттепели.
Смотрю на жизнь с недоуменьем,
С наивной жадностью детей,
Приглядываясь к пестрой смене
Людей, событий и страстей.
И я сама, актёр – любитель,
Игрою своего лица
Любуюсь, как привычный зритель,
Не забываясь до конца.
И ощущаю я порою
Всю нереальность наших мук.
Наверно, даже смерть героя –
Удачный театральный трюк.
А в грозном торжестве победы
Я чувствую, лукавый раб,
Что победитель будет продан,
Что он устал и очень слаб.
И на кровавую потеху,
На важность нашей суеты
Смотрю с жестоким детским смехом
С моей пустынной высоты. (1950-е)
Третий срок (1957-1965гг.) проходит не в таких тяжёлых условиях, как раньше. Времена «оттепели» ненадолго коснулись и мест заключения. Анна Александровна, по возрасту и болезням находилась не на общих работах. Баркова с её тяжёлым характером, злым языком, непримиримостью к чужой подлости многих раздражает. Несправедливую страшную характеристику Барковой в лагере дала в своей книге «В плену времени» Ольга Ивинская. Только не пугайтесь ненависти, с которой это написано: «Лицо и фигура Барковой были поистине ужасны. Маленький и щуплый безгрудный карлик с большим мучнистым лицом. Под обезьяньими надбровными дугами поблёскивали маленькие злые глазки. Грубая тяжёлая челюсть, окружённая глубокими, тоже обезьяньими морщинами..»
Вдова поэта, его последняя Прекрасная Дама – словно и не опознаёт в лагерной бушлатнице ту, чьи стихи защищал когда-то Борис Пастернак. Это не единственное свидетельство о годах, проведённых Барковой в лагерях, во время третьей отсидки. В 1995 году были опубликованны в журнале «Новый мир» мемуары Ирины Вербловской, которая впервые встретилась с поэтессой в 1958 году, в лагере под Маржинском. В 1959 году в ноябре их всех несколькими партиями перевезли в ОЗЕРЛАГ, неподалёку от ст. Невельская, что в 62-х км. от Тайшета по трассе Тайшет – Братск. Вот отрывок из воспоминаний Вербловской, глава «Новоселье. Озерлаг»: «…Мы приехали в самом конце ноября. В Мариинске снег был с мелкой угольной пудрой, а здесь он был иссиня-белый. Наши вещи погрузили, а нас погнали пешком по непроторённой дороге. Мы, молодые, шли первыми, а старухи и инвалиды за нами. Шли медленно. Было холодно, но прибавить шаг было нельзя. Впереди конвой в тулупе, позади конвой, кричавший на старух, как на лошадей: «Пошла, пошла!» Правда, прикладом не подгонял. Вдруг Анна Александровна Баркова, тяжёлый астматик, села в снег и зло буркнула: «Пусть убьют». Мы поспешно связали вместе два головных платка и в такой «люльке» её понесли. Платки под тяжестью её тела провисли, и мы буквально её волокли по колючему снегу. Наконец, одна из женщин взяла её, как ребёнка, на руки и понесла на руках. Я в душе радовалась, что мы, такие разные, не дали убить Анну Александровну. Безусловно, никто не думал о том, что она большой поэт, что её стихи будут опубликованы после её смерти… Просто помогли человеку… Когда перед моим освобождением она пришла с добрыми пожеланиями и проводила до самой вахты, я была этим и польщена, и растрогана. В подкладке моей куртки ехал на свободу приговор по её делу».
Началом реабилитации Барковой послужило то, что в очередном томе «Известий АН СССР» были опубликованы письма Луначарского к Барковой. Московские друзья ухватились за этот факт, как за соломинку. И начались долгие хождения по инстанциям, обратились к Фадееву, Твардовскому. И уже в начале брежневской эпохи вырвали Анну Александровну из лагеря.
В 1965 году она реабилитирована и направлена в инвалидный лагерь в Потьму Мордовской АССР. Только в 1967 году Анна Александровна смогла вернуться в столицу, получив комнату в центре Москвы на Суворовском бульваре, в котором, как в камере, постоянно горел свет.
Наконец судьба подарила Анне Александровне несколько спокойных лет среди любимых книг, старых и новых друзей. В эти годы она непрерывно работала. Несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».
В литературоведческом журнале появляется упоминание о Барковой как о давно умершей поэтессе 20-х годов. Анна Александровна обижена и раздражается гневной филиппикой: «Об одной забытой поэтессе», которую посылает автору статьи – ивановскому литературоведу Леониду Таганову. Он, чувствуя свою вину, пишет о ней большую статью и публикует в своём сборнике рядом со статьями о Блоке и Платонове. К сожалению, больше в печати ни имя, ни произведения Барковой не появлялись.
Стихотворение «Автобиографическое»
Всю свою пенсию Баркова тратит на книги, оставляя немного на хлеб, масло, чай и сыр. Её привлекает в книгах то, что было свойственно ей самой – острота ума, наблюдательность, язвительность. Она любила философскую и историческую литературу.
Но злой рок как будто тяготеет над бедной старухой. Сначала – болезнь горла – трудно глотать и, наконец, врачи сообщают, что у неё рак пищевода.
Умирала она долго и трудно. В больнице к неё относились удивительно, просто идеально, но с ней случилось то, что случалось со многими, кто побывал в тех местах, где побывала она. Один русский писатель сказал, что человек, побывавший там, если попадёт в больницу, не сможет выговорить слово «палата», а выговаривает «камера».
Опять казарменное платье,
Казённый показной уют,
Опять казённые кровати –
Для умирающих приют…
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждёт.
Поймёшь ли ты мои страданья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Моё тупое колесо…
Сидеть бы в кабаке унылом
Алкоголичкой Пикассо!
… То же самое случилось с Анной Александровной. Она вновь прошла по всем кругам ада. За ней следили в глазок, она слышала голоса друзей, которых допрашивали за стеной, её отправляли по этапу, устраивали шмоны, вертухаи переговаривались за дверью, таскали её по ночам на допросы, она отказывалась подписывать протоколы…
Однажды за ней не уследили, и она (не в бреду, а наяву) спустилась с 3-его этажа и упала внизу, где её подобрали. Объяснила она так, что отстала от партии, которую водили в баню, и пыталась догнать… В эти дна за неё ухаживала её близкая подруга Л. М. Садыга, она нашла у неё дома записанные на клочке такие строки:
как пронзительное страданье
………..нежности благодать.
Её можно только рыданьем
Оборвавшимся передать.
Л. М. принесла этот клочок в больницу, чтобы спросить, какое вставить слово. Это было 23 апреля 1976 года, Анна Александровна в совершенном бреду. Л. М. прочла ей эти строки, Баркова, морщась от боли, тут же отозвалась: «Очень простое слово вставьте – «этой».
Как пронзительное страданье
Этой нежности благодать.
Её можно только рыданьем
Оборвавшимся передать.
Анна Александровна слишком любила жизнь и, конечно, боялась смерти, но когда почувствовала конец, просила отпеть её в церкви… Боялась забвения. Сознание того, что страшный опыт её жизни, равно как и опыт тысяч других товарищей по судьбе, не в силах изменить окружающего страшило её больше всего.
Хоть в метелях душа разметалась,
Всё отпето в мёртвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось, -
Я последнее берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивал нас всех.
Может быть, через пять поколений
Через грозный разлив времён
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имён.
